Неточные совпадения
— Пусти и меня, братцы! — кричит один разлакомившийся
парень из
толпы.
Два
парня из
толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ; показалась всего одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому молодой
парень, очень похожий на Петра, одетый в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Носильщики, поставив гроб на мостовую, смешались с
толпой; усатый человек, перебежав на панель и прижимая палку к животу, поспешно уходил прочь; перед Алиной стоял кудрявый
парень, отталкивая ее, а она колотила его кулаками по рукам; Макаров хватал ее за руки, вскрикивая...
Парня осторожно положили поперек дороги Самгина, в минуту собралась
толпа, заткнув улицу; высокий, рыжеватый человек в кожаной куртке вел мохнатенькую лошадь, на козлах саней сидел знакомый извозчик, размахивая кнутом, и плачевно кричал...
В
толпе вертелся Лютов; сняв шапку, размахивая ею, он тоже что-то кричал, но
парень в шубе, пытаясь схватить его пьяной рукою, заглушал все голоса пронзительными визгами истерического восторга.
Взмахнув руками, он сбросил с себя шубу и начал бить кулаками по голове своей; Самгин видел, что по лицу
парня обильно текут слезы, видел, что большинство
толпы любуется
парнем, как фокусником, и слышал восторженно злые крики человека в опорках...
Когда судно приставало к городу и он шел на рынок, по — волжскому на базар, по дальним переулкам раздавались крики
парней; «Никитушка Ломов идет, Никитушка Ломов идет!» и все бежали да улицу, ведущую с пристани к базару, и
толпа народа валила вслед за своим богатырем.
Им надоело даже смотреть на белеющие перед церковью шатры и на снующую около них
толпу крестьянских девушек и
парней.
Но вот часы в залах, одни за другими, бьют шесть. Двери в большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор…
Толпы окружают закусочный стол. Пьют «под селедочку», «под
парную белужью икорку», «под греночки с мозгами» и т. д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
Парень долго не мог успокоиться и время от времени начинал причитать как-то по-бабьи. Собственно, своим спасеньем Михей Зотыч обязан был ему. Когда били Ермилыча, кучер убежал и спрятался, а когда
толпа погналась за Михеем Зотычем, он окончательно струсил: убьют старика и за него примутся. В отчаянии он погнал на лошадях за
толпой, как-то пробился и, обогнав Михея Зотыча, на всем скаку подхватил его в свою кошевку.
В одной
толпе старуха лет пятидесяти, держа за голову двадцатилетнего
парня, вопила: — Любезное мое дитетко, на кого ты меня покидаешь?
Вся
толпа дворовых, к которым беспрестанно присоединялись крестьянские
парни и девки, принимала самое живое участие: шумела, смеялась и спорила между собой.
В этот момент
толпа на улице глухо загудела, точно по живой человеческой ниве гулкой волной прокатилась волна. «Едет!.. Едет!..» — поднялось в воздухе, и Студеная улица зашевелилась от начала до конца, пропуская двух верховых, скакавших к господскому дому на взмыленных лошадях во весь опор. Это и были давно ожидаемые всеми загонщики, молодые крестьянские
парни в красных кумачных рубахах.
Парень воротился, выпил, не переводя дух, как небольшой стакан, целую ендову. В
толпе опять засмеялись. Он тоже засмеялся, махнул рукой и скрылся. После мужиков следовала очередь баб. Никто не выходил.
«Господи!» — послышалось из
толпы. Какой-то
парень начал креститься; три, четыре человека действительно хотели было стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
Звонко раздавался между песнями девичий хохот, и весело пестрели в
толпе цветные рубахи
парней.
— Они ходили по полям густыми
толпами, точно овцы, но — молча, грозно, деловито, мы разгоняли их, показывая штыки, иногда — толкая прикладами, они, не пугаясь и не торопясь, разбегались, собирались снова. Это было скучно, как обедня, и тянулось изо дня в день, точно лихорадка. Луото, наш унтер, славный
парень, абруцезец, [Абруцезец — житель Абруцци, горной области Италии, расположенной к Востоку от столичной области Лацио.] тоже крестьянин, мучился: пожелтел, похудел и не однажды говорил нам...
— Ну-ну, дедко, скажи-ко по нашему-то? — спрашивал из
толпы бойкий
парень в кумачной рубахе. — Гляжу я на тебя, больно ты лют хвастать-то…
Мы торопливо прошли в катальную;
толпа рабочих с равнодушным выражением на лицах молча обступила у самой катальной машины лежавшего на полу молодого
парня, который страшно стонал и ползал по чугунному полу, волоча за собой изуродованную ногу, перебитую упавшим рельсом в голени.
Все эти замечания, хохот, насмешки
толпы, обступившей
парня и нищенку, остервенили донельзя Архаровну; куда девались ее несчастный вид и обычное смирение! Она ругалась теперь на все бока, билась, скрежетала зубами и казалась настоящей ведьмой; разумеется, чем долее длилась эта сцена, тем сильнее и сильнее раздавался хохот, тем теснее становился кружок зрителей… Наконец кто-то ринулся из
толпы к
парню и, ухватив его за плечи, крикнул что было силы...
Парень отскочил;
толпа завыла еще громче, услышав страшные ругательства, которыми старуха начала осыпать ее.
«
Парень этот ищет знамений, — он сам чудо, коли мог сохранить, в ужасах жизни, любовь к человеку! И
толпа, которая слушала меня, — чудо, ибо вот — не оглохла она и не ослепла, хотя долго и усердно оглушали, ослепляли её. И ещё большее чудо — Михайла с товарищами!»
А однажды боров вырвался на улицу и мы, шестеро
парней, два часа бегали за ним по городу, пока прохожий татарин не подбил свинье передние ноги палкой, после чего мы должны были тащить животное домой на рогоже, к великой забаве жителей. Татары, покачивая головами, презрительно отплевывались, русские живо образовывали вокруг нас
толпу провожатых, — черненький, ловкий студентик, сняв фуражку, сочувственно и громко спросил Артема, указывая глазами на верещавшую свинью...
У самого палисадника вертелись хороводы, словно немазаные колеса какие, с их несвязною и нескончаемою песнью; в другом месте
толпа окружала молодого
парня, который, по желанию Ивана Гавриловича, выплясывал с бабой трепака.
На пороге кабака находился сам хозяин; это был дюжий, жирный мужчина с черною, как смоль, бородою и волосами, одетый в красную рубаху с синими ластовицами и в широкие плисовые шаровары. Он беспрерывно заговаривал с тем или другим, а иногда просто, подмигнув кому-нибудь в
толпе, покрикивал: «Эй,
парень! А что ж хлебнуть-то? Ась?.. Э-ге-ге, брат! Да ты, как я вижу, алтынник!»
Оглушающий говор рабочего люда,
толпами сновавшего по набережной и спиравшегося местами в огромные кучи, крики ломовых извозчиков, сбитенщиков, пирожников и баб-перекупок, резкие звуки перевозимого и разгружаемого железа, уханье крючников, вытаскивающих из барж разную кладь, песни загулявших бурлаков, резкие свистки пароходов — весь этот содом в тупик поставил не бывалого во многолюдных городах
парня.
Физиономию господина станового передернуло очень кислой гримасой, однако, нечего делать, он махнул рукою под козырек и потрусил к
толпе. Там поднялось некоторое движение и гул. Становой ухватил за шиворот первого попавшегося
парня и потащил его к крыльцу.
Парень было уперся сначала, но позади его несколько голосов ободрительно крикнули ему: «не робей, паря! не трусь! пущай их!» — и он покорно пошел за становым, который так и притащил его за шиворот к адъютанту.
Выступил из
толпы молодой широкоплечий
парень, волосом черен, нравом бранчлив и задорен. Всем взял: ростом, дородством, шелко́выми кудрями, взял бы и очами соколиными, да они у Пимена завсегда подбиты бывали. Подошел он к Чапурину, шапку снял и глядит бирюком — коли, мол, что не так, так у меня наготове кулак.
— Теперь он, собака, прямехонько к водяному!.. Сунет ему, а тот нас совсем завинит, — так говорил
толпе плечистый рабочий с сивой окладистой бородой, с черными, как уголь, глазами. Вся артель его уважала, рабочие звали его «дядей Архипом». — Снаряжай, Сидор, спину-то: тебе,
парень, в перву голову отвечать придется.
В сумерки старые бабы, девки, молодки, малы ребяты, все, опричь мужиков да
парней, что попойку вели на лужайке, густой
толпой собрали́сь у колодца.
— Таперича надо и раздумать, — вставил один видный
парень из
толпы. — Скажи, Чурчила, на какую сторону более склоняется твое ретивое?
Шумною гурьбою
парни и девчата возвращались в общежитие с субботника. У Зоопарка остановилась блестящая машина, военный с тремя ромбами крикнул в
толпу...
Вечеринка была грандиозная, — первый опыт большой вечеринки для смычки комсомола с беспартийной рабочей молодежью. Повсюду двигались сплошные
толпы девчат и
парней. В зрительном зале должен был идти спектакль, а пока оратор из МГСПС [Московский городской совет профессиональных союзов.] скучно говорил о борьбе с пьянством, с жилищной нуждой и религией. Его мало слушали, ходили по залу, разговаривали. Председатель юнсекции то и дело вставал, стучал карандашиком по графину и безнадежно говорил...
— Таперича надо и раздумать, — вставил один видный
парень из
толпы. — Скажи, Чурчило, на какую сторону более склоняется твое ретивое?
На городской площади собралась
толпа народа. Целый отряд воинов выстроился в шеренги. Высокий, рослый
парень стоял в стороне в солдатской одежде, а возле него приютился пяток малолетних ребятишек. Худая, бледнолицая крестьянка стояла подле и заливалась слезами.
Текут трамваи непрерывнейшим потоком, нельзя сосчитать их зеленых и красных фонарей, заходящих друг за друга, автомобили множеством
парных лучистых глаз своих точно выметают гладкую мостовую, на черном небе вспыхивают транспаранты, а
толпы людей движутся, шумят, идут, плетутся извозчичьи кони (кто-то едет в гости!), скачут рысаки… нет, не мне описать это сверхъестественное зрелище!
Я шел с
толпой за
парнями.